26 марта ночью меня вызвал в кабинет 514 провокатор ЛИБЕРМАН, который сразу же потребовал признания в причастности к правотроцкистской организации и японской разведке. На мой отказ ЛИБЕРМАН заковал меня в наручники и предупредил угрозой: «Сегодня будет горячая баня». Вслед за этими словами стал записывать адреса всех (моих) родственников и родных с угрозой арестовать (их), если я не дам «показаний». Перед тем, как заковать меня в наручники, ЛИБЕРМАН подошел ко мне, держа руки у себя за спиной, затем сунул мне в нос наручниками, сказал; «Это наш УПК, а это – ваш», и швырнул УПК под стол со словами: «Такими средствами, которые изложены в нем (в УПК) с контрреволюцией бороться могут только (такие) прокуроры, как ты».

В эту ночь и вплоть до 2 апреля 1938 года меня под руководством ЛИБЕРМАНА и ХОРОШИЛКИНА «кололи» способами и приемами, применяемыми в застенках гестапо, известных мне из литературы.

Закованного в наручники, (меня) истязали, как звери, изощряясь в самых причудливых формах тупого и бессмысленного глумления. Они меня ставили на голову и били об пол головой, поднимали на дыбу за наручники, рвали волосы, уши. Подвергали пытке нашатырным спиртом и холодной водой, заливая эти «средства добычи доказательств» в горло, нос и уши – приводили меня тем самым в сознание, которое я неоднократно терял. Возвратив (у меня) проблески сознания, гестаповцы, облаченные в советскую красноармейскую гимнастерку, снова начинали (меня) допрашивать, избивая уже потерявшее чувствительность тело. Били линейкой по половым органам, тыкали горящей папиросой в глаза и задували в них дым. Однажды АЛЬТГАУЗЕН, видимо, в целях лишения меня жизни, забил (мой) нос хлебом, а затем, когда, очевидно, я упал со стула на пол без сознания, карандашом выковырял хлеб из ноздрей.

В этот период мне повредили уши, вызывали медицинскую сестру, чтобы та остановила кровь и наложила повязку. Живот разбили до такой степени, что содержание желудка и кишечника с кровью стало выливаться в брюки здесь же, на стуле. Особенное усердие в этот раз было проявлено ГАВРИЛОВЫМ, АЛЬТГАУЗЕНОМ, ГРЕКОМ, ЛИБЕРМАНОМ, ИВАНОВЫМ и рядом других лиц, фамилии коих я не знаю.

В довершение всего этого сеанса 28 марта 1938 года, замученного до полусмерти, меня бросили в холодный карцер с цементным полом, невероятным количеством грязи и водой на нем, где я валялся до 2 апреля 1938 года, подвергаясь «выдерживанию».

2 апреля 1938 года (я) снова был притащен в кабинет 514, где со мной сидел сотрудник БАРКОВ, требуя, чтобы я писал собственноручные показания, и несколько раз концом линейки ткнул мне под нос.

После «бани» ЛИБЕРМАНА я лежал в камере совершенно больной, не в состоянии двигаться на ногах до 22 апреля 1938 года, и без пищи, так как не мог ничего есть в связи с тем, что органы пищеварения были разбиты.

Результатом перенесенных пыток и терзаний я почти весь 1938 год ничего не слышал, правой рукой не мог производить никаких механических движений, мучился поносами и т.п. недугами, полученными за свое упорство в защите правды и Советского закона.

В ночь с 23 на 24 июня 1938 года (я) был вызван в кабинет 310 сотрудником в артиллерийской форме, отказавшимся назвать свою фамилию, который также потребовал от меня признания, и получив отрицательный ответ с моей стороны, избил меня, и без того совершенно больного. Об угрозах расстрелом без суда и прочими карами, применяемыми для запугивания, я уже не говорю. Эта «мелодия» пелась вплоть до мая месяца 1939 года при каждом вызове.

В ночь с 21 на 22 августа 1938 года я был вызван в кабинет 301 ХОХЛОВЫМ, который «попугав» меня «толщиной» дела и «убедительностью» (имеющихся) показаний на меня, заявил: «Если не хочешь по-хорошему сознаваться, будем изобличать (тебя) на очных ставках», и тут же вызвал ВОРОНЦОВА, как я потом узнал, который повел меня на 5-й этаж, где (комната, кажется, 505) со СТРАХОВЫМ мне дали инсценированную очную ставку. На этой очной ставке проводящими ее БОЛЬШАКОВЫМ и ВОРОНЦОВЫМ я был подвергнут всяческим оскорблениям, и от БОЛЬШАКОВА получил несколько ударов носком сапога в живот, от чего раза два очная ставка прерывалась и меня водили в уборную, так как живот и без того болел невыносимо. По окончании очной ставки ВОРОНЦОВ привел меня опять в комнату 301 и здесь, грозя расстрелом, нанес мне несколько ударов, заявив: «С тобой иначе разговаривать нельзя». Отобрав стул, заставлял меня стоять на ногах, ругаясь площадной бранью. Будучи не в состоянии стоять на ногах вследствие болезненного состояния, я вынужден был сесть на пол.

21 ноября 1938 года в 6 часов утра я был вызван в кабинет 510 сотрудником МАРТЫНЕНКО, который, не зная ничего в моем деле, начал по образу предыдущих «следователе» требовать от меня признания во вредительско-шпионской деятельности. Не получив нужного ему ответа и раздосадованный неуспехом, (он) стал наносить мне удары по челюстям.

Вскоре в качестве «второй тяги» явился ВОРОНЦОВ и, обрушивая на меня весь запас своего подзаборного лексикона, требовал признания. Явившийся в середине дня ХОХЛОВ начал также угрожать и замахиваться линейкой.

13 января 1939 года меня вызвал ПАВЛЮЧЕНКО в кабинет 511 для предъявления обвинения (заметьте, это было ровно через год без нескольких дней!). На мой отказ подписать постановление ПАВЛЮЧЕНКО, обругав меня нецензурными словами, «фашистом» и «провокатором», нанес (мне) несколько ударов по лбу (и) отправил (меня) в камеру.

25 января с.г. этот же ПАВЛЮЧЕНКО вызвал меня на допрос, во время которого у нас получился конфликт, так как он отказывался записывать протокол с моих слов, а «формулировал» сам. На мой категорический отказ подписать такой протокол ПАВЛЮЧЕНКО, в целях воздействия на меня, со словами: «Тебя мало еще били, мы тебе сейчас дадим баню», вызвал на помощь ВОРОНЦОВА, который, очевидно, и содержался для таких целей. Явившись в кабинет 511, ВОРОНЦОВ, как и раньше, набросился на меня с угрозами и криками, замахиваясь для удара, но сильного удара не нанес, а только пальцами толкнул меня в лоб, заявив: «Все равно расстреляем». Этого ВОРОНЦОВА я 17 октября 1939 года встретил. Он разгуливает на свободе и, очевидно, никакой ответственности не понес за свою «работу» в Особом отделе.

31 марта (1939 г.) ПАВЛЮЧЕНКО вызвал меня в кабинет 504 и задал вопрос, собираюсь ли я когда-либо раскаиваться? Услышав отрицательный ответ, (он) стал на меня кричать и оскорблять, а затем подскочил, схватил (меня) за нос, стал вертеть, угрожая, что сегодня я специально вызван для того, чтобы дать (мне) баню. После этого ушел из кабинета и вернулся обратно вместе с зам. военного прокурора войск НКВД Хабаровского округа т. СТЕКЛОВЫМ, которому мною устно и было заявлено о преступлениях и беззакониях, творящихся в Управлении НКВД по ДВК, с просьбой отобрать мое дело у ПАВЛЮЧЕНКО и принять к производству Военной прокуратуры.

В ночь с 20 на 21 апреля с.г. меня вызвал сотрудник КАЗАНЧИКОВ в кабинет 509, который во время допроса также пытался записать свои «формулировки». Не увенчав успехом свое беззаконие, КАЗАНЧИКОВ совершил подлог, изъяв подписанную мною страницу, написал вторую от своего имени. Заметая, как пакостливая кошка, свои следы, состряпал рапорт на меня начальнику ОО 2-й ОКА, в котором описал, что я отказался подписать протокол и другие нелепости. В этот же раз я получил последний удар каблуком по колену от сотрудника МОШКИНА (фамилию узнал при ознакомлении со своим делом).

21 апреля об этих беззакониях было заявлено Вам (и.о. ВП войск НКВД Хабаровского округа СТЕКЛОВУ). После этого меня еще несколько раз вызывали, пытаясь криками и угрозами получить показания о не существовавших в природе фактах.

17 октября 1939 года я освобожден из-под стражи и опять твердо вступил на землю, чтобы быть, как и раньше, активным строителем коммунизма. Враги Советской власти, народа и партии, чувствуя приближение своего конца пребывания на земной поверхности, принесли много непоправимого вреда нашей стране. Нет сомнений в том, что если бы я переступил порог честности и пошел бы на фальшивую сделку с совестью, (то) пал бы лишней жертвой в кровавых руках вражеских элементов, орудовавших в органах НКВД. Но этого не случилось и не могло случиться, ибо я рассуждал так: «Лучше погибнуть, если товарищи не освободят в скором времени, чем затоптать правду в грязь и наговорить ложь на себя и на других». Нужно отметить, что беспардонная ложь весь этот период выдавалась провокаторами за правду.

Прошу изложенные факты приобщить к делам уже арестованных провокаторов и привлечь к уголовной ответственности тех, кои присмирели и стараются держаться незаметными «святыми» (вроде ВОРОНЦОВА). По существу этих фактов прошу допросить меня в качестве свидетеля в установленном законом порядке. 

К сему, Ю. Баранов. 

19 октября 1939 г.

г. Хабаровск.